fortovsky

Особенно в Царском Селе, где Башню-руину используют в этих целях давно.



[далее]А рядом ледяные просторы Большого пруда.



Везде, как и Башня-руина, на глаза попадаются памятники в честь побед над турками. Надо Реджепа одного на санях здесь покатать. Мимо Чесменской колонны в Турецкую баню его.



Чтоб фамилия Растрелли ему запомнилась и имела однозначный смысл.

у айтишников в туалете

Не зря Александр Сергеевич царскосельских баб воспевал.

в Лицейский садик заходил

Вопрос Д. Быкову:
— Фраза «Учителя литературы заставляют 14-летних детей анализировать стихи взрослых алкоголиков, покончивших жизнь самоубийством» — это отражение действительности или нежелание детей читать?
Ответ:
— Она просто отражает желание детей хохмить. Это понятно, но на самом деле: взрослый алкоголик покончил жизнь самоубийством — я понимаю. Это больше, чем взрослый чиновник прожил долгую жизнь. Алкоголик на то и алкоголик, что он уходит из жизни, понимая какие-то страшные вещи, а если он умудряется ещё и писать об этом и доносить до других, то спасибо ему большое. А благополучные люди, как правило, проживают жизнь с завязанными глазами, и от них ничего не остаётся, кроме тире между двумя датами.

Вороне где-то бог послал пакет добра,
На зебру пешеходов взгромоздясь,
Позавтракать было совсем уж собралась...

С современной поэзией сегодня появляется желание ознакомиться только наткнувшись на заголовок вроде "Известные поэты устроили поножовщину из-за гиперстрофы"

Интересные авторы. Живут как пишут.

Иван Жданов

До слова

Ты – сцена и актёр в пустующем театре.
Ты занавес сорвёшь, разыгрывая быт,
и пьяная тоска, горящая, как натрий,
в кромешной темноте по залу пролетит.
[далее]
Тряпичные сады задушены плодами,
когда твою гортань перегибает речь
и жестяной погром тебя возносит в драме
высвечивать углы, разбойничать и жечь.
Но утлые гробы незаселённых кресел
не дрогнут, не вздохнут, не хрястнут пополам,
не двинутся туда, где ты опять развесил
краплёный кавардак, побитый молью хлам.
И вот уже партер перерастает в гору,
подножием своим полсцены охватив,
и, с этой немотой поддерживая ссору,
свой вечный монолог ты катишь, как Сизиф.
Ты – соловьиный свист, летящий рикошетом.
Как будто кто-то спит и видит этот сон,
где ты живёшь один, не ведая при этом,
что день за днём ты ждёшь, когда проснётся он.
И тень твоя пошла по городу нагая
цветочниц ублажать, размешивать гульбу.
Ей некогда скучать, она совсем другая,
ей не с чего дудеть с тобой в одну трубу.
И птица, и полёт в ней слиты воедино,
там свадьбами гудят и лёд, и холода,
там ждут отец и мать к себе немого сына,
а он глядит в окно и смотрит в никуда.
Но где-то в стороне от взгляда ледяного,
свивая в смерч твою горчичную тюрьму,
рождается впотьмах само собою слово
и тянется к тебе, и ты идёшь к нему.
Ты падаешь, как степь, изъеденная зноем,
и всадники толпой соскакивают с туч
и свежестью разят пространство раздвижное,
и крылья берегов обхватывают луч.
О, дайте только крест! И я вздохну от боли
и, продолжая дно, и берега креня,
я брошу балаган – и там, в открытом поле...
Но кто-то видит сон, и сон длинней меня.


Виктор Куллэ

* * *

В подъезде делают ремонт,
он краской провонял.
И мой кошачий обормот
взирает на меня

с нечеловеческой тоской,
чтобы почуял стыд
за то, что вторгся мир людской
в кошачий мудрый быт.

А мне не стыдно ни шиша.
Мой стыд иным пропах:
что превращаюсь в алкаша,
что сводит скулы страх

утратить правильную речь
и в косном неглиже
нечеловечьим мясом лечь
на ледяную жесть,

что кот в углу своём затих,
шуршавчиком шурша, —
единственный из нас двоих,
в ком есть ещё душа.

Коммунальная служба Анкары имеет свою библиотеку. Все книги собрали работники из мусорных контейнеров.